Неточные совпадения
— Не
о теле, а
о душе
говорю я! — грустно продолжала маска, — не
тело, а душа спит… глубоко спит!
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему
телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она
говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также
говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
«Моя непорочность чище той «Непорочности», которая
говорила только
о чистоте
тела: во мне чистота сердца. Я свободна, потому во мне нет обмана, нет притворства: я не скажу слова, которого не чувствую, я не дам поцелуя, в котором нет симпатии.
…Лишения и страдания скоро совсем подточили болезненный организм Белинского. Лицо его, особенно мышцы около губ его, печально остановившийся взор равно
говорили о сильной работе духа и
о быстром разложении
тела.
Учение
о Софии, которое стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением об идеях. «София есть выраженная, осуществленная идея», —
говорит Соловьев. «София есть
тело Божие, материя Божества, проникнутая началом Божественного единства».
Рыдания потрясали ее
тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось
говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она смотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
— Темп, —
говорил он фараонам, — есть великое шестое чувство. Темп придает уверенность движениям, ловкость
телу и ясность мысли. Весь мир построен на темпе. Поэтому,
о! фараоны, ходите в темп, делайте приемы в темп, а главное, танцуйте в темп и умейте пользоваться темпом при фехтовании и в гимнастических упражнениях.
Иона чувствует за своей спиной вертящееся
тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают
говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет...
Ко мне подозрительно ласково относится буфетчица, — утром я должен подавать ей умываться, хотя это обязанность второклассной горничной Луши, чистенькой и веселой девушки. Когда я стою в тесной каюте, около буфетчицы, по пояс голой, и вижу ее желтое
тело, дряблое, как перекисшее тесто, вспоминается литое, смуглое
тело Королевы Марго, и — мне противно. А буфетчица все
говорит о чем-то, то жалобно и ворчливо, то сердито и насмешливо.
Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату, начал спокойно и строго выводить на чистой странице: «Было внесено мной своевременно, как однажды просвирнин сын, учитель Варнава Препотенский, над трупом смущал неповинных детей
о душе человеческой,
говоря, что никакой души нет, потому что нет ей в
теле видимого гнездилища.
Но не
говоря уже
о грехе обмана, при котором самое ужасное преступление представляется людям их обязанностью, не
говоря об ужасном грехе употребления имени и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого этим Христом дела, как это делается в присяге, не
говоря уже
о том соблазне, посредством которого губят не только
тела, но и души «малых сих», не
говоря обо всем этом, как могут люди даже в виду своей личной безопасности допускать то, чтобы образовывалась среди них, людей, дорожащих своими формами жизни, своим прогрессом, эта ужасная, бессмысленная и жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное правительство, опирающееся на войско?
А потом, в комнате Матвея, Пушкарь, размахивая руками, страшно долго
говорил о чём-то отцу, отец сидел на постели в азяме, без шапки, а Палага стояла у двери на коленях, опустив плечи и свесив руки вдоль
тела, и тоже
говорила...
Проходит пора потрясающих событий, всё успокаивается, опускаются нервы, мельчает дух; кровь и
тело, вещественная жизнь с ее пошлостью вступают в права свой, привычки возвращают утраченную власть, и наступает пора тех самых требований,
о которых мы сейчас
говорили, пора вниманий, угождений, предупреждений и всяких мелочных безделок, из которых соткана действительная, обыкновенная жизнь.
У него был только один соперник — инспектор врачебной управы Крупов, и председатель как-то действительно конфузился при нем; но авторитет Крупова далеко не был так всеобщ, особенно после того, как одна дама губернской аристократии, очень чувствительная и не менее образованная, сказала при многих свидетелях: «Я уважаю Семена Ивановича; но может ли человек понять сердце женщины, может ли понять нежные чувства души, когда он мог смотреть на мертвые
тела и, может быть, касался до них рукою?» — Все дамы согласились, что не может, и решили единогласно, что председатель уголовной палаты, не имеющий таких свирепых привычек, один способен решать вопросы нежные, где замешано сердце женщины, не
говоря уже
о всех прочих вопросах.
Тело душевное бросается в затушеванной площади, а
тело духовное,
о котором
говорит апостол Павел, течет в сиянии миров.
Не
говорю уже
о том, что любовь в них постоянно является как следствие колдовства, приворота, производится питием"забыдущим"и называется даже присухой, зазнобой; не
говорю также
о том, что наша так называемая эпическая литература одна, между всеми другими, европейскими и азиятскими, одна, заметьте, не представила — коли Ваньку — Таньку не считать никакой типической пары любящихся существ; что святорусский богатырь свое знакомство с суженой-ряженой всегда начинает с того, что бьет ее по белому
телу"нежалухою", отчего"и женский пол пухол живет", — обо всем этом я
говорить не стану; но позволю себе обратить ваше внимание на изящный образ юноши, жень-премье, каким он рисовался воображению первобытного, нецивилизованного славянина.
Все тщедушное
тело г-жи Суханчиковой тряслось от негодования, по лицу пробегали судороги, чахлая грудь порывисто колыхалась под плоским корсетом;
о глазах уже и
говорить нечего: они так и прыгали. Впрочем, они всегда прыгали,
о чем бы она ни
говорила.
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится
говорить о позорной современности,
о том, как она угнетает человека, искажая его
тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где человек станет внешне и внутренне свободен, — он видел ее перед собою другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной женщины, знающей тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
Мальчик знал, что крестный
говорит это
о человеке из земли Уц, и улыбка крестного успокаивала мальчика. Не изломает неба, не разорвет его тот человек своими страшными руками… И Фома снова видит человека — он сидит на земле, «
тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа его гноится». Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти…
Из всех троих он один сохранил чистоту одежды и
тела: не
говоря о Колесникове, даже Саша погрязнел и, кажется, не замечал этого, а матрос по-прежнему через день брил подбородок и маленькой щеточкой шмурыгал по платью; смешал пороху с салом, чтобы чернело, и смазывал сапоги.
Один боится
говорить о голом
теле, другой связал себя по рукам и по ногам психологическим анализом, третьему нужно «теплое отношение к человеку», четвертый нарочно целые страницы размазывает описаниями природы, чтобы не быть заподозренным в тенденциозности…
Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, — в комнаты не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал
телом и
говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и
говорить о боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.
— Это значит… —
говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки на книжных полках шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия
о сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет. Рубец останется… Так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка болит и на
теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
Скульптура изображает формы человеческого
тела; все остальное в ней аксессуар; потому и будем
говорить о том только, как она изображает человеческую фигуру.
— Вот-те и штука!.. — прошептал наш герой, остолбенев на мгновение. — Вот-те и штука! Так вот такое-то здесь обстоятельство!.. — Тут господин Голядкин почувствовал, что у него отчего-то заходили мурашки по
телу. — Впрочем, — продолжал он про себя, пробираясь в свое отделение, — впрочем, ведь я уже давно
говорил о таком обстоятельстве; я уже давно предчувствовал, что он по особому поручению, — именно вот вчера
говорил, что непременно по чьему-нибудь особому поручению употреблен человек…
Виктор принялся
говорить, глядя в потолок, не спеша и в нос,
о театре,
о двух ему знакомых актерах,
о какой-то Серафиме Серафимовне, которая его «надула»,
о новом профессоре Р., которого обозвал скотиной, — потому, представьте, что урод выдумал? Каждую лекцию с переклички начинает, а еще либералом считается! В кутузку я бы всех ваших либералов запрятал! — и, обратившись наконец всем лицом и
телом к Фустову, промолвил полужалобным, полунасмешливым голосом...
Даже язык и походку солидные выдумали для себя совсем нечеловеческие. Ходили они на прямых ногах, подрагивая всем
телом при каждом шаге, а
говорили, картавя и ломаясь и заменяя «а» и «
о» оборотным «э», что придавало их разговору оттенок какой-то карикатурной гвардейской расслабленности.
— Люди для тебя кончились, —
говорит, — они там в миру грех плодят, а ты от мира отошёл. А если
телом откачнулся его — должен и мыслью уйти, забыть
о нём. Станешь
о людях думать, не минуя вспомнишь женщину, ею же мир повергнут во тьму греха и навеки связан!
Ненавистно
говорил он
о женщинах и всегда похабно, называя всё женское грубо, по-мужичьи, плевался при этом, а пальцы скрючивал и водил ими по воздуху, как бы мысленно рвал и щипал женское
тело. Нестерпимо мне слышать это, задыхаюсь. Вспомню жену свою и счастливые слёзы наши в первую ночь супружества, смущённое и тихое удивление друг перед другом, великую радость…
Иван. Дети, друзья мои! Здесь, окружая дорогое нам
тело умершего, пред лицом вечной тайны, которая скрыла от нас навсегда — навсегда… э-э… и принимая во внимание всепримиряющее значение её… я
говорю о смерти, отбросим наши распри, ссоры, обнимемся, родные, и всё забудем! Мы — жертвы этого ужасного времени, дух его всё отравляет, всё разрушает… Нам нужно всё забыть и помнить только, что семья — оплот, да…
Татьяна выпустила
тело брата из рук, оно шмякнулось
о постель, голова упала на подушку боком, на глаз усопшего наползла со щеки кожа. Николаю показалось, что отец подмигивает ему, словно
говоря...
Напротив — мы намерены
говорить о том, что часто
тело наше, как служебное орудие духовной деятельности, бывает испорчено разными слабостями и болезнями и не имеет возможности исполнять своего назначения.
Яков Иваныч сильно постарел, похудел и
говорил уже тихо, как больной. Он чувствовал себя слабым, жалким, ниже всех ростом, и было похоже на то, как будто от мучений совести и мечтаний, которые не покидали его и в тюрьме, душа его так же постарела и отощала, как
тело. Когда зашла речь
о том, что он не ходит в церковь, председатель спросил его...
— В трёх местах жил, и везде одинаково содомит деревня, стонет, бьётся — ходит по
телу её острая пила и режет надвое.
Говорил я с некоторыми мужиками
о выделе, так сначала они, как бараны перед новыми воротами, пучат глаза, а потом воют, зубами скрипят.
Точно в ужасе перед силой человека, заставившей
говорить человеческим языком его бездушное
тело, частою дрожью дрожал снизу доверху гигантский колокол, и покорно плакал
о чуждой ему человеческой доле, и к небу возносил свои мощные мольбы и угрозы.
Сократ не имел столь обычной слабости толковать в своих беседах
о всем существующем, отыскивать происхождение того, что софисты называют природой, и восходить до основных причин, от которых произошли небесные
тела. Неужели, —
говорил он, — люди считают, что постигли всё то, что важно человеку знать, если занимаются тем, что так мало касается человека?
Люди
говорят: «Нельзя жить, если мы не знаем того, что нас ожидает. Надо готовиться к тому, что будет». Это неправда. Настоящая хорошая жизнь бывает именно тогда, когда не думаешь
о том, что будет с моим
телом, а только
о том, что мне для своей души нужно сейчас. А для души нужно только одно: делать то, что соединяет мою душу со всеми людьми и с богом.
Ведь совершенствование,
о котором мы не раз
говорили, состоит в том, чтобы отделить, насколько возможно, душу от
тела и приучить ее собираться и сосредоточиваться вне
тела в себе самой; смерть же дает это самое освобождение.
Сократ сам воздерживался от всего того, что едят не для утоления голода, а для вкуса, и уговаривал своих учеников делать так же. Он
говорил, что не только для
тела, но и для души большой вред от лишней еды или питья, и советовал выходить из-за стола, пока еще есть хочется. Он напоминал своим ученикам сказку
о мудром Улиссе: как волшебница Цирцея не могла заколдовать Улисса оттого только, что он не стал объедаться, а товарищей его, как только они набросились на ее сладкие кушанья, всех обратила в свиней.
В то первое время замечательная, оригинальная красота этой женщины хотя и производила на него свое невольно обаятельное впечатление, но эта красота, это богатство и роскошь
тела говорили одной только чувственности — ощущение, которое, при мысли
о любви к Татьяне, Хвалынцев гнал от себя и безусловно осуждал его, хотя это ощущение все-таки, помимо его собственной воли, как тать закрадывалось в душу и смущало его порою.
«Но, господа, — снова продолжал чтец, — если, паче чаяния, взбредет нам, что и мы тоже люди, что у нас есть головы — чтобы мыслить, язык — чтобы не доносить, а
говорить то, что мыслим, есть целых пять чувств — чтобы воспринимать ощущение от правительственных ласк и глазом, и ухом, и прочими благородными и неблагородными частями
тела, что если
о всем этом мы догадаемся нечаянно? Как вы думаете, что из этого выйдет? Да ничего… Посмотрите на эпиграф и увидите, что выйдет».
Идеи —
тела конкретно окачествованы и ни в каком смысле не повторяют друг друга: каждая идея ощущает себя по-своему, т. е. имеет индивидуальное
тело, есть телесная энтелехия [
Говоря о телесности, мы обсуждаем лишь общефилософскую сторону вопроса, оставляя без внимания разные «планы» телесности.
В этом отношении Эриугена есть самый решительный спиритуалист, и, с его точки зрения, правильнее было бы
говорить не
о воскресении
тела, а
о воскресении от
тела.
Телесность по существу своему вовсе не есть противоположность духу, ибо существует и духовная телесность, «
тело духовное»,
о котором
говорит ап.
О том же
говорит нам повествование Евангелия
о теле Воскресшего Господа, свободно проходившего через непроницаемые для физического
тела «заключенные двери» [См.: Ин. 20:19–29.], внезапно появлявшегося перед апостолами и столь же внезапно скрывавшегося, но при этом делавшего Свое
тело ощутимым для осязания Фомы и даже способным к принятию физической пищи (меда и рыбы).
А тут, как нарочно, разные слухи пошли по ярманке: то
говорят, что какого-то купчика в канаве нашли, то затолкуют
о мертвом
теле, что на Волге выплыло, потом новые толки: там ограбили, тут совсем уходили человека…
Ворошилов с удивлением глядел на этого «верного раба» и тихо ему заметил, что так не идет
говорить о покойнике, да еще над его
телом.
Оная ж женщина росту небольшого,
тела очень сухого, лицом ни бела, ни черна, глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие, косы и брови темно-русы, а на лице есть и веснушки;
говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет
о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо
говорит.
Точно во сне он видел, как Игнат, заставив его прождать часа два, долго приготовлял что-то, переодевался,
говорил с какой-то бабой
о сулеме; помнится, что лошадь была поставлена в станок, после чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой от падения большого
тела.
Печерников, прикусив губу, пристально глядел на меня поверх черных очков. Когда кончили возражать другие и слово было предоставлено ему, он бурно обрушился на меня.
Говорил об «офицерски-обывательском» взгляде на женщину,
о стремлении моем санкционировать самое гнусное отношение к женщине,
о старании морально оправдать право мужчины покупать
тело женщины, доведенной голодом до этой необходимости.